СОЛОМИНКА В ПОПЕ
1
— «Тому Будда не брат, кому солома зад не колет!»
Егоров, пятнистым гепардом скакавший подле Ершова, кричал о совести и боли и его слова выстреливались в пространство капельками слюны, уплотнялись в туман, и туман повисал комками над Богоявленской площадью, и комки постепенно формировались в фигуры, и наблюдать за фигурами было забавно.
«Искусство — думал Ершов — не тот ли туман, пускание слюней в равнодушное везде? Сдох стригунок, осела слюна и нет ничего кроме везде, что не случайно рифмуется с неприличным ... . Но искусство и в том, чтобы фигуры образовывались не случайным образом, не так, как того допустит скопление воздушных масс, но строго и пристойно, в соответствии с замыслом творца. И пусть они будут грубы, топорны по плотницки, но то будут фигуры опознаваемые, ибо только так оно может сохранить рассудок».
Голос Егорова достал Ершова. Красивое движение ноги, ловкий пинок, и со всхлипом, подобным тому, что издает бачок, выпускающий из себя воду, Егоров исчезает в жерле времени, не оставляя после себя ничего, кроме характерного запаха, обреченного на диффузию.
«Так проходит земная пошлость!»
Ершов взором раскрывает книгу, и она покорно предъявляет нужную страницу.
Откуда книга? Волею Ершова туман превращается в нее. Нелепый туман Егорова образует теперь издание в твердом переплете с бронзовым тиснением. Заголовок гласит:
ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ ЧАПАЕВ (ВИЧ). ОПЫТ БИОГРАФИИ.
(Кострома, 1942 г., 346 стр., авт. Бибиков В.Ю.)
Нужная страница:
«Во время оно Иван Чапаев отсутствовал. Ерастовна, принимавшая роды, почувствовала непривычную сухость в ногах и взглянув вниз раскрыла рот в непонимании происходящего. С ленивой скоростью от подошв она обращалась в соляной столб. И все было бы ничего если бы не та нелепая поза в которой застывала Ерастовна. Раскоряченная, толстая, с широко разведенными руками. Диким усилием она заставила себя закрыть рот, и тут же превращение завершилось.
Ее автостатую (?) до сих пор можно увидеть в Бугульминском художественном музее, расположившемся в бывшем особняке купца Вилкина.
Василий сам выбрался из недр. Кровь запеклась на его личике в форме нешуточных усов, взгляд младенца был отчасти гневен, отчасти весел (так смотрят альпинисты на подножие горы, которую собираются покорить), ручки и ножки крепки, стан жилист, животик без грыжки.
Он ловко соорудил из последа бурку и острой косточкой, бывшей в его руке еще в утробе, рубанул пуповину. «Свобода!» — сказал он сам себе. «Победа!» — отозвалась откуда-то из угла свобода. «Так и будет!» — отозвался он на голос свободы. «Не всегда,» — вздохнула свобода. «Еще посмотрим!» — дерзко отрезал он и острой косточкою стал скоблить кровяные усы».
Ершов осмотрелся.
По всему периметру площади перемещались массы бритоголовых существ, появившихся на теле страны одновременно с рекламой прокладок, что заставляло сознание трудиться в эротической парадигме. Хотелось завершить впечатление, но топора под рукой не оказалось, и бритые головы бесполезно проплывали мимо, неся в себе жалобу запечатанных членов, показываясь лишь на краткий миг из небытия тумана бытию ершовского взгляда и исчезая вновь в тумане бредней полупьяного Егорова.
Ершов пошагал в сторону дома.
«Плюнуть в душу. Плюнуть в глаза.
Если вдуматься, то как это верно передает суть, ибо плюнуть — значит наполнить собою, передать другому то, что переполняет тебя, поделиться с другими сокровенным.
Чапаев любил плеваться.
Он исполнял это мастерски, за что был прозван товарищами «верблюдом», хотя самому ему больше нравилось когда его называли ламой. Лама Чапаев — под этим именем он войдет в историю гражданской войны. Он влетит в историю всадником на лихом коне плюющим на всех и вся, ухмыляющимся из-под чудовищных усов, размахивающим остро заточенной костью, на эфес которой намотана его же пуповина, с татуировкой на кисти правой руки на которой изображен дракон поедающий солнце.
Но прежде были годы упорного изучения «заката европы», постижения тонкостей сыска, стремления понять взаимосвязи, преобразующие кусок планеты в духовную субстанцию, известную каждому под торжественным именем «Родина».
Прежде был поиск недостающих частей троичности. Чапаев знал имена (Петр, Анна), но не знал кто скрывается за этими именами. Он знал Как, но не знал Где, а посему отправился на поиски, переодевшись странником».
Ершов продвигался в сторону дома. Перед ним мельтешили сезоны, однако Ершов не удостаивал их своим вниманием, поскольку ни загорать, ни кататься на лыжах не любил. Втягивая сухой летний воздух, он испускал из себя морозный пар, но лишь однажды, запнувшись о зазевавшуюся кошку, он заметил отчаянное вращение планеты, но это вращение не вызвало в нем ничего, кроме короткого ругательства «Майя», да и выругался он скорее машинально, реагируя не на взбесившееся небесное тело, но на разинувшую варежку кошку, некстати оказавшуюся под его башмаком.
2
Петра Чапаев разыскал в Казани, где тот показывал фокусы на вещевом рынке. Любимый публикою фокус заключался в том, что Петр ставил в ряд друг за другом восемьсот бубликов и с расстояния двадцати шагов пускал в направлении их струю дыма из легких, причем дым проходил сквозь бубличные дырки, определенным образом касаясь стенок этого импровизированного тоннеля, что вызывало звучание романса «Я встретил Вас» и на выходе дым же образовывал слово «курба», висевшее в воздухе не менее четырех часов. Это слово служило паролем для Чапаева, ибо Петр знал, что рано или поздно тот должен был объявиться. Слово же сообщила ему мать, когда Пете исполнилось тринадцать лет, приговаривая при этом: «Курба — судьба твоя. Прими все как есть. Бегать от нее бессмысленно, но оседлать ее можно. Человек не избирает судьбу, но волен в своем отношении к ней. Достойнее любить нежели ненавидеть».
Из Казани Чапаев вышел в сопровождении Петра.
3
Егоров очнулся в храме. Очнулся потому, что ощутил знакомую, но казалось навсегда позабытую легкость. С каждым распевом он прорастал как зерно из почвы (вспоминался учебный фильм по биологии, в котором со страшной быстротою семя развивается в полнокровное растение), но прорастая он становился все более невесомым, непонятным для себя, т.е. все было понятно на самом деле, но странными казались проблемы занимавшие его прежде.
«Ну, Ершов, ну, солома, ну и что?» — полувопросами плавало в его-ровской голове. «Ничего этого нет. Нет пузырей земли. У земли не бывает пузырей, пузыри пускаем мы сами ради любования ими, и те постепенно заполняют все вокруг, и вот уже весь мир, словно на картинах Ключникова, состоит из пузырей, и скорее лопнешь ты сам,„чем полопаются они. Но ведь пузыри возникают тогда, когда ты ясно и просто не можешь сказать о чем-то, прячешь в них свою беспомощность. Или они возникают всегда и мы не способны родить из себя ничего кроме них?»
Мысли посещали и раскланивались. Трудно было даже определить чьи они. «Если мысли не мои, то где я сам? Может быть я в том, как я реагирую на них? Да и Бог с ними. Плюнуть и растереть». Егоров отдался херувимской песне. «Блаженная херувим иже серафим...»
«Паки, паки, миром Господу помолимся...»
4
Анку нашли на Воробьевых горах.
Нашли по синей косынке, коей она отличалась от прочих студенток Императорской академии художеств, работавших на пленере над этюдами к дипломной композиции «Василии Кесарийский являющийся Петру Великому наставляющему Анну Иоанновну». Женским чутьем Анна угадала в двух нелепого вида мужичках, наблюдающих за нею, тех, кого она ожидала с самого момента появления на этом свете. «Что ж, пора музам онеметь!» — поняла она, бросила кисть и пнув этюдник направилась к Василию Ивановичу и Петьке, достававшим в это время нехитрую закуску из котомок, ибо пришло время обеда.
5
«Майя», — клокотнул Ершов и сразу услышал обращенное к нему — А не пошел бы ты... Лицо его значительно вытянулось, глаза завращались в поисках оскорбителя, но в радиусе четырехсот метров не присутствовала ни одна тварь, если не брать в расчет полураздавленного кота.
— Тебе, тебе, кретин, я отсылаю свое неодобрение!
Ершов понял, что говорил кот.
— Представьтесь пожалуйста, — учтиво, но со снисходительной угрозой он обратился к коту.
- Вивекананда. Свами.
Кот грустно, но с достоинством выпустил пар в морозныйнотонный воздух и какое-то время машинально (медитативно) следил за его конфигурациями.
— А паспорт, подтверждающий ваши слова, у вас есть?
— Пожалуйста.
Полосатая лапа протянула Ершову документ.
— Все верно.
Ершов вернул коту паспорт и стал ждать объяснений.
Последовали объяснения с «прибором».
— Понимаешь, — начал кот торопливо, словно какой-нибудь персонаж какого-нибудь Глеба Успенского. — Еще будучи в нежной поре своего созревания я решил связать свою жизнь с неистовой и прекрасной богиней Кали. Я — индус, и только индус способен созерцать как добро так и зло в своей девственной первозданности, не примешивая к созерцанию нелепое одурение пяти чувств. Но по мере того как я мужал у меня стали возникать свойственные всем подросткам проблемы (сам понимаешь), я жадно разглядывал неприличные снимки, их поставлял в Индию трижды проклятый Лев Хохлов, беспрестанно мастурбировал, полагая, что тем самым смогу развить свой орган до значительных размеров, и как следствие излишеств — попал в больницу с телесным и нервным истощением. Калачев (тогда — зав. отделением подростковой терапии) помог мне вывести прыщи, раскормил меня (он связывал мне руки и сам подносил ложку к моему рту), но дурное беспокойство не покидало мое сознание. Я тогда подумал, что смогу вести жизнь среднего человека, т.е. гулять пока молод, заводить детей и заботиться о них и т.д., и т.п. Но в этой неряшливой жизни отсутствовали идеалы, она была царством необходимости и скуки, скрываемой за ширмой приличий и незначительных пакостей. Долго я так протянуть не мог. И вот я решил сжечь мосты. Я задумал убить и Хохлова, и Калачева, ибо один выгадал формальное зло, второй — подобие добра. Убив их я бы смог очиститься, вернуться к незамутненности своего пути. С Хохловым было проще. Он напивался до умопомрачения и был, несмотря на свое гордое имя, беззащитнее улитки. Как-то раз он добирался домой привычными зигзагами, а я, предварительно переодевшись милиционером, поджидал его в полумраке подворотни. Поравнявшись со мною Хохлов поднял на меня свои отстойные глаза и попытался произнести одну из своих пошлых шуточек. Я с размаха саданул дубинкой по его поганой переносице, и он захрюкал от боли. Я бил и бил своего врага. Но странно — чем ближе становилась его телу лужа, тем внушительнее и достойнее выглядел Лев Николаевич Хохлов. Казалось, что побои приносят ему неизъяснимое наслаждение, что ласковое хрюканье, доносящееся из его горла, звучит одобрительно по отношению ко мне. И вдруг я все понял... Он — Индра! И вместе с тем я понял как я глуп и недостоин!
Я плача опустился на карачки и стал языком слизывать грязь с его одежды. Как сладка была эта грязь! Как горячи и умилительны слезы! Я больше не мог этого выдерживать — вскочил как безумный и побежал, рвия на себе ткани и волоса.
Кот замолчал. На его пасти блуждала эйфорическая улыбка. Ершов сухим взглядом исследовал рекламу на стене противоположного дома, гласящую, что ООО «Атланта» отбирает для гриля кур лишь красноперекопско-го райпотребсоюза. Что сие означало Ершов понять не мог, но это лишь усиливало мистический настрой, вызванный исповедью кота.
— Оставался Калачев. Он был мне мерзок своей обывательской добродетелью, своим неотрефлексированным патриотизмом, своею кураевщиною, сдобренной лимоновщиною.
Я ждал случая, дабы расправиться с ним, и удобный момент наступил. Обустраивали детскую площадку. Сытые родители формировали светлое будущее для своих отпрысков. Калачев, несмотря на свой вес, ловко вскарабкался на тополь. Балансировать на сучьях ему помогала изящно выполненная по спецзаказу ножовка. Он долго выбирал искомый сук. Я же, прикинувшись отцом соседского мальчика, отвлекал Калачева от поставленной перед ним задачи разного рода патриотическим вздором, подобным той ахинее, что несет с амвона митрополит Агафангел. Заслушавшись, Калачев неудачно пристроил свою задницу и дерево застонало от его габаритов. Тщетно он попытался отыскать точку покоя. Сук под ним лопнул как подгнившая нить. Ну! Башкой! В асфальт!
Ничего подобного...
Калачев плавно парил в воздушных массах. Всегдашняя теплая улыбка украшала его уста. Ганеши! Калачев — Ганеши! Сын возлюбленной моей Кали и Шивы! О, как было посрамлено мое неведение, как микробоподобен был я сам перед открывшимся мне божеством!
Ершову почему-то представилась картинка: стая красивых, жирных снегирей, несущих на растяжке большой плакат с Лаймой Вайкуле. На зубах певицы было выгравировано слово «Акапулько». Кот прервал наваждение.
— Кто ты? Ты и пара твоих приятелей, мнящих себя солью земли, всего лишь классические засранцы, не желающие сами себе в том признаться. Ты хотел попасть в историю, но, дорогой, в историю не попадают. В нее влипают. Ты влип и вонь о тебе пойдет по всей Руси великой. И захочешь отмыться, и не найдешь мыла. И проклянешь детолакт, вскормивший тебя!
— ?
— В заключений хочу сказать отчего я стал котом. Те, кто много пиздит, полагая, что речь — дар Божий, заблуждаются. Речь — наказание. Заметь, стоит только кому-то отозваться на «Эй!», показать себя осознающим существом, глядишь — его и припахали. «Тяни лямку», «неси крест», «реализуй себя» — все это лишь эвфемизмы. На самом же деле тебя имеют все кому не лень, а ты еще и пучишься от собственной востребованности. Мы же коты молчим. И нас не прихватишь. Думай головой, будь умным...
Свами Вивекананда махнул хвостом в знак того, что говорить больше не о чем, и навсегда ушел из жизни Ершова. Тот же преломил «Сникерс», половину отправил в рот, вторую спрятал в бумажник, машинально отыскал Веспер на вечернем небе и бодро зашагал в сторону дома.
6
Молодцеватые половые, перепоясанные фартуками с адамовой головою, шустро обслуживали посетителей трактира «У рыбарей». Судя по расторопности половых можно было догадаться, что штат хозяин набирал исключительно из ярославцев. Именно они задавали тон в сфере услуг на необъятных просторах великой евразийской империи, именно их можно.было встретить во всех ресторациях от Варшавы до Самарканда.
В отдельном кабинете закусывали четверо мужчин и одна женщина. Будущая пулеметчица, будущий комдив и будущий ординарец трапезничали с близнецами Николя и Вольдемаром. Говорливый и веселый Вольдемар от-тенял молчаливого и меланхолического Николя, однако при разности темпераментов близнецы обладали необычайным сходством. Дабы оно не так бросалось в глаза Вольдемар подбривал бороду, смазывал эпилятором половину головы и постоянно щурил глаза, чтобы походить на калмыка, но в минуты задумчивости лицо его приобретало в точности такое же — выражение как у брата — выражение странной отстраненности, «надмир-ности». Проглотив кусок семги Вольдемар торопливо, но убедительно заговорил:
— Человечество без идеи — сборище насекомых, удрученных проблемой собственного пропитания. Мелкая нужда, незначительные жизни. Мне могут возразить, что пафос человека и состоит в том, чтобы похерив знание о необъятности Вселенной, предаваться мизерным заботам, что в этом и заключается та предельная степень свободы и отстраненности от Творца, которую не могут себе позволить ангелы, что в подобном самоуничижении человек становится на одну доску с Богом. Что ж. Сие верно для всего остального мира, но не для России, ибо тот, другой мир не способен ничего произвести из себя, кроме невнятных, абстрактных идей, не претворимых на его территории. Только мы способны на зачатие. Только у нас есть необходимые условия для взращивания и воспитания новой жизни. Россия подобна упорному старателю, промывающему мировое дерьмо ради редких крупиц благородного металла, осевшего в перегное истории.
Да, у нас гадят в подъездах, мздоимствуют и воруют, пьянствуют и калечат ни за что ни про что. Но все это происходит от душевной боли, от духовной жажды, неутолимой той ублюдочной цивилизацией, что, отвергнув небеса, обосновалась на мелкой планете, вращающейся вокруг мелкой звезды, прикованной к мелкой галактике. Ради призрачного благополучия обитатели развитых стран готовы разграбить я растоптать соседа, они, пуская кровь слабым, объясняют тем, что подобная процедура необходима для их же блага, ибо неумение жить тех заключается в нежелании угождать прихотям самозванных хозяев.
Мы — иные. Нам не жаль не только чужих, но и своих жизней, если эти жизни пусты и никчемны. А никчемны они оттого, что искра божия, горящая в нас, не дает нам ослепнуть и верить химерам. Ежесекундно она подстегивает наше сознание, не давая душе заплыть жиром и умереть от ожирения, она, эта искра, позволяет нам слышать симфонию, объединяющую государство и церковь ради великой цели — преображения человечества в расу боголюдей.
— Горячее подавать-с? — лицо полового светилось радушием, движения его были изящны и предупредительны, адамова голова на фартуке улыбалась,
— Извольте, голубчик, — тихо, но твердо произнес Николя, что произвело сильное впечатление на сидевших за столом.
«Этот человек знает чего хочет от жизни,» — уважительно подумал Петр, взглянув в сторону брата Вольдемара.
Анна задышала чуть чаще, ибо сила, заключенная в тембре голоса Николя, невольно затронула ее женскую природу.
— Растление, — продолжал Вольдемар, — коснулось в последнее время и богохранимой страны нашей. Оно есть следствие кризиса веры, слепоты и беспамятства, мешающих прибыть в пункт назначения. Народ подобен перепившимся пассажирам, застрявшим в буфете на незнакомой станции и транжирящих средства, данные им на дорогу. Я с братом, — Вольдемар многозначительно посмотрел на Николя, — здесь, чтобы исправить создавшееся положение.
— У нас одна душа на двоих, но противоположные роли в истории. Впрочем, противоположными они кажутся лишь тем, чей разум зажат в тисках обыденности. Подобные люди не способны даже понять зачем им нужна левая рука, если у них есть правая, они не в силах оценить ту великую тайну, что несут в себе ноги, пальцы, соски, глаза, доли. Но речь не о них. Речь о нас.
Чапаеву почему-то вспомнилась родовая травма, от последствий которой он усиленно избавлялся в течении десяти лет. Жалобно заныл желудок, словно кто-то недобрый стал запугивать его перспективой гастрита. Неожиданно для самого себя Чапаев заговорил:
— Но позвольте. Вот вы говорите: — Страна, страна. — Но, что есть наша страна? Она похожа на собаку, кто лупит ее, кто ее более ненавидит, тот и более удачлив, для того страна и готова раздвинуть ноги, лишь ему она готова лизать руки. Вся ис...
— Верно, голубчик, — бархатно заклокотал Николя, — но дело, в конечном итоге, заключается не в стране, а в спасении всего человечества! Россия — тот пятачок, с которого мы начнем преображение всего мира.. Я, в свою очередь, готов пожертвовать собою, впрочем, и Вольдемар не откажется от своей миссии.
— Безусловно, — голос Вольдемара приобрел глубокий, красивый оттенок, глаза засветились словно изумруды в руках ювелира, — думаете, Николя легко прикидываться последним императором? Думаете, я счастлив оттого, что мне предстоит стать вождем Великой Октябрьской Социалистической революции? Но лишь так мы сможем объединить разорванное сознание масс. Идущие за ним и идущие за мною в итоге соединятся в нашей единой душе, их души очистятся в нас и вернутся на землю для продолжения великого деланиям любви, чистоты, смирения. Ибо ненавидящий меня ненавидит и брата моего, а ненавидящий брата ненавидит и меня. Мы же преобразуем эти минусы в плюс, вернем заблудших в лоно веры. Пусть через черный вход. Но, что поделать, если парадное уже успели завалить мусором?!
— Однако, довольно нам обгладывать высокие материи. Отдадим должное податливому, человеческому в нас. Пусть ромалы сыграют нам польку (государь мастер танцевать польку). Николя, пригласи даму на танец!
Пунцовая Анна ловко заскакала в объятиях государя.
«Я бы предпочел послушать Алену Алину,» — одними губами прошептал Василий Иванович.
7
Волна счастья вынесла Егорова из храма. Он парил над затемненным трамвайным кольцом и разглядывая нарождающуюся луну размышлял:
— Все дело в Аполлоне. Он присматривает за солнцем. Почему мало кто помнит о том, что Аполлон есть губитель? Искусство никчемно, ибо оно пляшет под его кифару, красота — ложь, ибо она подстраивается под его вкусы. Истинная же красота и подлинное искусство не имеют ничего общего с тем, что мы привыкли понимать под этими словами. Они не имеют ничего общего с той грубой сделанностью, что присуща нелепым образчикам человеческого падения, кои нам навязывают за образцы работы духа. Мы не можем дышать, если наши носы не расположены подле скунсовых анусов, мы разучились видеть то, что есть, а не то, что нам показывают.
Внезапно Егоров ощутил твердь под подошвами. Два Санта Клауса крепко держали его за руки и тянули вниз. Несмотря на обильный грим, Егоров узнал в них Калачева и Хохлова. — Какого черта! — возмутился он и уже хотел выказать свое негодование наглецам, но вдруг его пробило: — Они и есть бесы!
Боги Индии, бесы, Леонтьев...
Егоров попытался стряхнуть распоясавшихся негодяев, но те крепко вцепились в рукава его драпового пальто. Тогда он включил зажигание и рванул как ракета со старта, оставив на удивленной земле оцепеневших Хохлова и Калачева, оставив ненужное более тело. Яркий, перламутровый снаряд ухнул на поверхность луны и через какие-то пару минут перламутровое сияние одушевило мертвое прежде небесное тело, и оно затмило своим светом грубое сочение солнца, навеки изменив природу вещей.
Земля обрела новую орбиту. Стала новая земля и новые небеса. Все менялось, только Ершов ничего не замечал, т.к. когда он пребывал в задумчивости, он мало уделял внимания окружающему.
8
— Николя, мне хотелось бы увидеть становление нового мира.
— Ты не погибнешь, Анна. Ребенок, которого мы сегодня зачали, станет родоначальником рода Ершовых, из которого выйдет человек по имени Геннадий, коему предстоит спасти многих от ...
— Неужели он спасет многих от ...?
— Разве я давал тебе повод не верить мне?
— Мне будет трудно без тебя.
— Провидение сохранит тебя.
— А у провидения есть имя?
— Есть. Фурманов.
9
Земля переполнилась людьми. Тесно-тесно, словно шпроты, человеческие массы покрывали ландшафты. Еще не умиравшие и уже воскресшие люди благоговейно любовались мерцавшим в небе Егоровым и ждали, ждали, ждали прохождения Ершова сквозь их толщу. Он же шагал погруженный в свои мысли и не замечающий никого и ничего. И стоило ему пройти мимо, как однородные толпы приходили в движение, сортировались, становились кто на ошую, кто на одесную от его тропы и, словно грызуны за крысоловом, шли следом. Новая материальность позволяла проходить сквозь друг друга и потому никто не наступал на ноги другого, никто не толкался и не выражался неприличными словами. В тишине было слышно лишь согласное шевеление миллиардов ног, и казалось, что звук этот происходит не от шагов, но сама земля впервые обрела сердцебиение. В душе Ершова душа Мартынюка перебирала перстами клавиши невидимого органа. Звучала обработка хита «Так делать надо чтобы всем понравиться.»
10
— Не ссы, товарищ, я — Шива.
Император посмотрел на Чапаева добрыми, грустными глазами.
— Так надо, товарищ. Исполняй свой долг. Помни об Арджуне. Ничто не исчезает и ничто не появляется само по себе. Тебе лишь кажется. что ты меня убиваешь. Воодушевись! Раз, два, пли!
Далее началось то, что описано Михаилом Шолоховым, Борисом Пастернаком, Пильняком-Бабелем и другими советскими писателями. Из писателей противоположного стана вспоминается Ропшин, он же — Борис Савинков.
До середины восьмидесятых годов двадцатого века многие помнили песни, порожденные тем героическим временем, как то: «Каховка», «Тачанка-ростовчанка», «Песня о Щорсе». Теперь же о содержании этих песен могут судить лишь посвященные. Индра и Ганеши знали тексты наизусть.
11
— Как мне надоели эти люди! К чему столько воскрешенных?! Тяжело вздыхая Калачев угрюмо взирал на толпящихся перед ним праведников.
— Хорошо Индре — залил бельма и трава не расти. Я же должен принимать эти дурацкие подношения, выполнять дебильные просьбы, заботиться о вверенных мне особях. Но как некрасивы эти люди! Как нелепо их строение. Когда Яхве лепил их он не был в ударе. Хотя, как я могу судить о том, что было у него на уме? Плохо то, что мне приходится иметь дело с чужими заморочками. Все же кальмары изящнее. А сколько у них сердец! Ладно, соберись, Ганеши, соберись. Долг, он и для бога долг. С праведниками все же легче, они хоть оплачивают счета. Пусть, мать их, наследует землю. Ха-ха, пусть Хохлов дует в океан!
Калачев злорадно представил Хохлова просветленным кальмаром. Праведники терпеливо ждали указаний. Калачев расправил хобот и протрубил:
— По телу земли-и-и рас-сре-до-точь-с-ся!!!
Где-то по левую сторону Лев Николаевич Хохлов гнал стада бесстыдных в морские глубины.
12
Чапаев прицельно шмолял в наседавших на него казаков со всех шести рук. Он сам распустил свой полк на выходные и потому подмоги не ждал. Дутов подло нарушил перемирие, но Чапаев не винил его, ибо сам не раз поступал подобным образом. Война презирала правила и оттого Чапаев любил воевать. Дутов тоже балдел от воины, и Чапаев любил Дутова за это. Чапаев любил и смерть.
Все жили кое-как, поскольку жизнь и вносила это кое-как в мироздание. Лишь смерть придавала хоть какой-то смысл существованию, окрашивая жизни в те или иные тона, наделяя их тем или иным нравственным звучанием. Ныне настал черед Чапаева познакомиться с ней поближе, и он решил достойно встретить последнюю гостью: нафабрил усы, почистил брюки и куртку, укротил непослушный вихор на своей правильной формы голове. Следовало отдать должное казакам, они деликатно подождали, пока Чапаев закончит свои приготовления, и лишь после этого напали на комдива.
Чапаев прыгнул с обрыва в реку, но вода не приняла его тела. Из разбитой башки хлестала голубая кровь и смешиваясь с водою придавала волнам купоросный оттенок. Течение, со скоростью гоночного автомобиля, несло Чапаева в пасть каспийского озера. Последнее, что он увидел человеческими глазами — некто в глубокой задумчивости ступающий по волнам. — Ершов, — понял Чапаев. Последовало затемнение.
13
— Отдыхайте, — тихо приказал Николай, глядя на Василия Ивановича всепонимающимн глазами. Рядом стоял Петр и приятно улыбаясь повторял: — Абрук, абрук, абрук...
14
Сколько же живности в мировом океане! Как несоизмеримо она пре-восходит богатством и разнообразием видов жалкие сонмы сухопутных тварей! Безусловно, будущее человечества — не в далеком космосе, но в таинственной водной стихии, — приподнято размышлял Ершов, подходя к подъезду своего дома. Он шумно вздохнул и огляделся по сторонам. Возле дверей стояла рота почетного караула, состоящая из соседей, одетых в тирольские костюмы. — Опять у Лайкова грязные чулки, — с неудовольствием отметил Ершов, но не стал тому делать замечание, лишь более скоро миновал неряху. Соседи махали пальмовыми ветвями и скандировали:
— Ершов! Ершов! Ершов!..
— Итак, с седьмой цыфры, — Ершов подобрал живот и шагнул на ступеньки.
Ловко управляясь с кишечником, он порционно выпускал воздух через вставленную в зад соломинку. Зазвучала торжественная увертюра к «Тан-гейзеру». И, по мере того, как выше поднимался он по лестнице, чище и убедительней становилась музыка Вагнера, текущая из его заднепроходного отверстия. Соседские женщины бросали под ноги Геннадию Леонидовичу лепестки роз, но он не обращал внимания на их хлопоты, ибо музыка, прежде переполнявшая только его, вырвалась в пространство и заполнила собою всю обозримую ойкумену.
Как бы резонируя с музыкой в небе переливался Егоров. Ликом же своим он был схож с Василием Ивановичом Чапаевым — незабвенным героем гражданской войны, песни о которой еще придется вспомнить будущим поколениям, если они решат выбрать для себя жизнь, а не тление.
